Львы

Прогулки... Ах, как это полезно, особенно в «интересном положении». «Всё! Если доберусь домой на своих ногах — убью всех». Хотя, судя по ощущениям, они, то бишь ноги, вот-вот отвалятся, и никому, не только близким, но и далёким, гибель от её руки не грозит. Мысли в голове мелькали всё более отрывочно и явно начинали отдавать агрессией. Увидев недалеко скамейку, Ольга, как ей казалось, довольно бодро засеменила японскими шажками к этому месту под солнцем. Скамья была сделана в стиле ретро, с Питерской сдержанностью и элегантностью. Это была витая чугунная спинка и подлокотники, это были чугунные ножки, напоминающие лапы некрупного и изящного хищного зверя, деревянное сиденье было усыпано ковром из жёлтых и красных листьев. И тут же замурлыкалось из Розенбаума: «...на ковре из жёлтых листьев в платьице простом, танцевала в подворотне осень вальс-бостон...». Нет, всё же жизнь прекрасна, особенно когда все вовремя: и эта скамья, когда накатила усталость; и такое теплое бабье лето, когда нет ветра и дождя, а есть тёплое и нежное солнце; и этот будоражащий память запах прелой листвы. Она устроилась на скамье поудобнее и с удовольствием расслабилась, прикрыла глаза и, откинув чуть назад голову, подставила лицо лучам осеннего солнца.

«Не правда ли, это место напротив родильного дома действует умиротворяюще, особенно после прогулки по Таврическому», — голос был грудной, мягкий, завораживающий и звучал совсем близко и ненавязчиво, как будто человек мирно беседовал сам с собой. Ольга приоткрыла глаза и чуть повернула голову в сторону говорящего: «Простите, что Вы сказали?» Рядом, ну почти рядом, не нарушая её индивидуального, как теперь модно выражаться, пространства, как будто материализовавшись из осенней дымки, на краешке скамьи сидела Дама. Даже не сидела, а восседала. Полупальто из тонкой шерсти, юбка чуть ниже колен, полусапожки на невысоком каблуке, маленькая лаковая сумочка, на которой лежали руки в перчатках из тёмного кружева. Образ завершала маленькая шляпка с вуалью. Дама была очень хорошо одета, просто, и между тем изысканно. Ее одежда и манера держаться говорили о безупречном вкусе и чувстве меры. Её осанка вызывала восхищение, она не была вынужденной, например, как при остеохондрозе, а как будто врождённая, гордая, но не высокомерная, естественная. Она была в том возрасте, который уже не скрывают, а некоторые им даже бравируют. От увиденного Ольга непроизвольно постаралась придать своим немного оплывшим формам что-то наподобие величия, но тут же получила пинок пяткой малыша куда-то в область правого подреберья, и к тому же ещё угрожающе заныла поясница.

«Я очень люблю старый Петербург, — продолжала Дама, — и особенно это место напротив родильного дома. Здесь особенная аура, она пропитана радостью рождающейся жизни». «Вы, — Дама на одну секунду замолчала, и продолжила с истинной петербургской вежливостью, — простите мою назойливость. Если я Вам мешаю, Вы, пожалуйста, меня сразу остановите». У Ольги вдруг сразу сел голос, она попробовала что-то просипеть, а затем просто кивнула головой, что, мол, нет-нет, продолжайте, и залилась ярким румянцем смущения. Господи, ну просто детский сад «Ромашка», только и успело мелькнуть в голове, как её опять увлек голос Дамы.

«Вам, наверное, скоро рожать, и сейчас Вам очень и очень страшно», — фраза прозвучала полувопросительно, полуутвердительно. Ольга вновь нервно кивнула и едва прошелестела: «Очень, очень страшно».

«Это первый раз страшно, — Дама улыбнулась и продолжила, — второй и третий будет ещё страшнее, такова наша природа. Мы ничего не знаем и боимся, а когда всё знаем — боимся ещё больше. Своего первенца я родила здесь, в 1943, во время бомбёжки. Моего будущего мужа отпустили на два дня с военного завода, уж не помню за какие заслуги, только в эти два дня мы и поженились. А когда схватки начались, ведь я даже и не догадывалась, что беременна,- Дама улыбнулась одними уголками губ, — это уж фельдшер кареты скорой помощи сказала, что рожаю, а тут ещё воздушную тревогу объявили. Дай Вам Бог, деточка, никогда не испытать того, что тогда нам выпало. Фельдшер меня собой прикрыла, а водитель, тоже женщина, совсем девчонка, в руль вцепилась и всю дорогу кричала, что обязательно доедем, что обязательно всё будет хорошо. А когда доехали, она меня за руку схватила и давай на ухо шептать, прямо как молитву: „Это не простой роддом, его львы охраняют, а они цари — мудрые и сильные, они помогут и защитят, скорее смотри туда!“ — и она махнула куда-то рукой». Дама чуть перевела дыхание и продолжила: «Мне было очень больно и страшно, вой сирен и грохот разрывов доводили до безумия. Не знаю почему, но я посмотрела туда, куда показывала девочка-водитель, и там, как будто в воздухе, и как будто парили два белоснежных льва».

«Ты их видела? Ведь, я знаю, что ты точно их видела», — девочка-водитель почти захлебнулась своими словами. Я кивнула: «Да, видела». И вдруг наступила тишина. Умолкла сирена, и прекратились взрывы, стал утихать рокот удаляющихся самолетов, и даже живот стал меньше болеть. Двери роддома открылись, как только мы прикоснулись к дверной ручке. И я окунулась в мир, где не было войны и блокады, там был мир любви, света и добра. Рожали тогда очень редко, и каждые роды воспринимались как чудо. У меня родился сын, он весил всего 2 300, да и я сама вместе с беременностью была не больше 40 килограмм. Когда выписывалась, меня всем родильным домом провожали, а уж как я им была благодарна и тогда, и сейчас. Особенно мне запомнилась одна рыженькая акушерочка, которая всё за мной ходила, Машенька. Я ей про львов рассказала, а у Маши глаза были зеленые с коричневыми крапинками, и на носу много-много веснушек, и ещё она много смеялась, хохотушка этакая. А когда про львов услышала, сразу серьезной стала, и сказала, что я ошибаюсь. Не могла я их видеть, разбомбили их еще летом 42-го и все мраморные обломки были разобраны на разные нужды. Я не поверила, и, покидая роддом, всё глазами их искала, ведь я точно видела их той ночью, но уезжали мы быстро, меня с ребенком прямо из роддома и в эвакуацию, и как я не высматривала львов, их нигде не было. А потом, вернувшись в Питер, тогда Ленинград, я их увидела вновь«.

Ветер чуть поиграл листвой и этот полушорох, полушёпот, как будто чье-то печальное дыхание, прошелестел и упорхнул, будто и не было. Ольга боялась пошевелиться, и только одна мысль билась, совпадая с ритмом пульса: «Пожалуйста, дальше, что было дальше?» И Дама продолжила: «Я рожала ещё три раза, и все — в этом родильном доме. Последние роды были в начале 60-х. Летела из Лондона, мужу там престижную премию по математике вручали, и я сразу после завершения церемонии сюда, к своим львам. Мой четвертый ребёнок всю беременность поперёк лежал, все врачи говорили, что сама не смогу родить. Сюда пришла, и малыш сам лег правильно, как надо, и мы справились самостоятельно. Три дня назад здесь уже родилась его внучка, моя правнучка — замечательная девочка, вот сегодня уже выписываются. У нас очень большая семья. Мои дочери, невестки, внучки и правнучки рожали и будут рожать под покровительством этих Питерских, а значит, особенных львов. Они сильны и благородны, они дают свою силу, уверенность и мудрость, и всё обязательно получается, получается всё хорошо, потому что здесь иначе быть не может. Вы просто посмотрите на них» — «Да где же эти львы?!» — вконец не выдержала Ольга. «Прямо перед Вами, — Дама чуть склонила голову, — они же смотрят прямо на Вас, и они уже знают, что скоро Вас ждет рождение чуда». Ольга подняла глаза. И как же она не видела их раньше? Львы были белыми и в осеннем свете, казалось, лучились изнутри.

«Простите, а что же произошло с отцом Вашего первого ребенка, что с женщиной-водителем, что с акушеркой Машей?» — не отводя взгляда от львов, спросила Ольга и, почувствовав бестактность своего вопроса, залилась пунцовым румянцем. «Ну, что Вы, милочка. Отец моего первого ребенка с завода сразу ушел на фронт и своего сына увидел первый раз только в 1945 году. Затем он стал отцом и второго, и третьего, и четвертого моего ребенка. А сейчас он дома, дописывает какую-то очередную научную статью, сюда не смог приехать, небольшие проблемы с ногами. Про остальных, к сожалению, ничего не знаю. Война, разруха, много пережито... Акушерку Машу, к сожалению, тоже больше не встречала. Но Вы не волнуйтесь — здесь все добрые, другие не приживаются».

Двери родильного дома распахнулись, и на улицу вылилось море счастливых лиц, разноцветных шаров и букетов. Кажется, что эта необъятная радость захлестнула всю Фурштатскую. «Бабушка!» — и большая часть этой волны хлынула в их сторону. Сейчас затопчут, причем вместе со скамейкой, мелькнуло в Ольгиной голове. Мужчины и женщины разных возрастов окружили их, и было в этих глазах и лицах столько истинной радости, что хотелось петь от счастья, что в наше время ещё возможна такая искренность в выражении своих чувств. Дама поднялась и на прощанье, чуть склонившись, прошептала: «У Вас всё будет хорошо, я это знаю, и Вы это знаете, и это знают эти белые львы, которые хранят этот родильный дом».

Они уехали кортежем из нескольких машин, семья, которая всегда будет вместе в горе и в радости, они смогут вместе выстоять, а любая радость здесь будет во сто крат сильнее. Как хорошо иметь большую семью, и это зависит от меня, Ольга погладила свой живот, и малыш мягко откликнулся, всё понимая и одобряя. А напротив сидели львы, смотрели мудро, и в уголках их пасти как будто притаилась улыбка. Ольга зажмурилась и покрутила головой, но, открыв глаза, увидела ту же картину. Решив, что окружающий мир все же реален, она решительно встала и отправилась домой. Теперь она точно знала, что, Дама сказала правду, если львы рядом, всё будет хорошо, потому что иначе и быть не может. Ночью начались схватки, и это было совсем не так больно и ужасно, как часто показывают в кино, а когда в родильный зал вошла рыженькая, светящаяся радостью и веснушками акушерка, Ольга ахнула: «Вы Маша?» — «Нет, но очень похоже, — она улыбнулась, — меня зовут Дарья Петровна, но лучше просто Даша, а Маша моя прапрабабушка работала здесь акушеркой во время войны. Мы очень похожи, но вы откуда знаете про неё?» — «Я много что знаю, — Ольга улыбнулась в ответ, — а где она, что с ней?» — «Жива и здорова, на даче варенье варит, но об этом как-нибудь потом, а сейчас давайте рожать». И прошло совсем немного времени, и он родился, такой розовый, с такими замечательными щеками, такой необыкновенный — её сын.

На следующий день Ольга стояла у окна послеродовой палаты и смотрела на заходящее осеннее солнце. Рядом, в маленькой кроватке, спал ее сын. От него пахло молоком и счастьем. Казалось, весь город был напоен каким-то умиротворением и покоем, и только здесь, в родильном доме, под защитой белых львов, кипела и бурлила жизнь. Здесь каждый день был и будет Днём рождения, наверное, в этом и есть смысл жизни. Ольга теперь точно знала, что она вновь придет сюда и только сюда, потому что здесь всё будет хорошо, а иначе и быть не может.